Наверное, хоть раз в жизни у всех появлялась мысль, что мы родились не в то время и не в том месте. И нас, например, не приглашают на балы, мы не ездим верхом и не носим кружевные перчатки, как Элизабет Беннет. Но еще остались места, где эта жизнь остается реальностью. Например, в Пансионе воспитанниц Министерства обороны Российской Федерации, куда лично приезжает Шойгу и проверяет, как учатся девушки.
Вот только жизнь там не такая сказочная — никаких тату и пирсинга, косметики и даже хвостиков. Да, ты ходишь в Большой театр на премьеры оперы и балета, но приходишь домой и надеваешь нижнее белье, которое тебе выдали. Узнали, как отучиться в этих спартанских условиях семь лет, у выпускницы Анастасии Анисимовой. А главное, каким человеком ты выходишь оттуда.
Не так давно стало известно, что Сергей
Шойгу открывает в Петербурге Пансион воспитанниц Министерства
обороны РФ — аналог кадетского корпуса для девочек. Подобное учебное
заведение уже десять лет работает в Москве,
ежегодно получает награды как лучшее училище Минобороны
и считается образцово-показательным. Воспитанницы носят форму, которую
разработал Валентин Юдашкин. Помимо обычных уроков, девочки занимаются
дополнительным образованием: при пансионе есть студии рукоделия, вокала,
фигурного катания, сумо, журналистики, театр, духовой оркестр, коллектив
барабанщиц и ещё несколько десятков кружков.
После занятий девочек водят в театры, музеи, на встречи
с известными людьми и торжественные балы. Все воспитанницы —
дочери военных, при поступлении приоритет отдаётся тем, у кого родители
служат в дальних гарнизонах, имеют награды или погибли при исполнении
воинского долга. Девочек полностью обеспечивает государство.
Судя по описанию, пансион — это школа мечты, которая даёт
необыкновенные возможности. Однако в реальности всё оказывается
не так радужно. Юля Иванова (имя героини изменено) поступила
в московское учреждение сразу после его открытия и проучилась там
почти три года — но в один мартовский день собрала вещи,
перепрыгнула через забор и пустилась бегом. Мы обсудили с Юлей,
почему жизнь в пансионе заставила её задуматься о самоубийстве,
как строились отношения между воспитанницами и что сейчас она думает
о своём опыте.
Флешбэки
Я долго думала над тем, слабость это или сила — совершить такой
поступок, как я. Слабым человеком я назвать себя, наверное,
не могу, но у меня с тех пор точно есть психологические
трудности, которые мешают жить. Я хотела бы, чтобы такого
ни с кем больше не происходило. Пока существует эта
советско-армейская манера воспитания, дети будут выходить оттуда
покалеченными — будут стоять и улыбаться на фотографии,
с дипломом МГУ, обязательно замужем, с хорошей работой,
но внутри останется ад. Большинство девочек, за которыми
я слежу в соцсетях, вообще нигде не указывают, что учились
в пансионе, как будто этого и не было — чем тут гордиться?
Многие поступают не в «лучшие вузы страны», а в обычные
институты в своих родных городах. Тогда совсем не понятно, зачем
было столько убиваться.
После пансиона запросто можно устроить военную карьеру, поступить дальше без
экзаменов. Но сейчас я не представляю, как можно из одной
формы, от которой мы все так устали, сразу же переодеться
в другую. Мой папа, хотя тоже военный, ненавидит все эти структуры,
он вообще анархист в душе. Да, в пансионе никто тебя
не будет бить или штрафовать, но морально тебя могут уничтожить
и поломать очень сильно. Моя мама как-то хорошо сказала: когда
собираешь веник, не бывает так, что все прутики собираются вместе, какие-то
всё равно будут выбиваться — вот я была таким прутиком.
В пансионе тебя не существует как единицы. Нет Юли — есть
воспитанница. Нам всё время пытались внушить, что мы сверхлюди, что
мы самые лучшие и сильные. Эта установка очень мешает, когда
выходишь в большой мир. Безусловно, это хорошо, когда ты силён
морально, когда можешь существовать в условиях стресса, справляешься
с нагрузками. Но я думаю, что в человеке нужно воспитывать
в первую очередь личность. Каждая девочка особенная, у неё может
быть своенравный характер, слабости, желание быть простым человеком,
а не боевым солдатом, гордо несущим звание «воспитанница».
Я думаю, нужно всегда говорить, если тебя обижают, уходить, если тебя
не слышат, и не поддаваться, когда пытаются сломать. Искренне
желаю всем девочкам, которые учатся в пансионе, не верить в то,
что без него они не смогут стать достойными людьми. Можно не уметь
танцевать вальс, не знать французского языка, но быть личностью,
у которой есть взгляды, здоровое желание их отстаивать
и самостоятельные, а не навязанные воспитателем выводы. Быть
прутиком, выпавшим из веника, — не самая плохая альтернатива.
Особенно когда весь мир давно перешёл на уборочные машины.
Мне до сих пор снятся кошмары о пансионе, могу вскочить посреди
ночи, потому что мне приснилось, что меня опять отчитывают при всех.
Я редактор, но даже при обычном спокойном диалоге с автором
у меня потеют ладони. Я думаю, что теперь автор расскажет всем
в редакции, что я плохой сотрудник и человек, и никто
за меня не вступится, и меня выгонят. Это быстро проходит,
но в моменте очень страшно. Плохое, конечно, забывается,
но бывают ситуации, которые возвращают в прошлое. Например, как-то
в университете я не успевала сделать работу, накопипастила
и меня спалили, ну и поругали. Это был вьетнамский флешбэк.
Казалось бы, чего тут такого страшного — но я стою, слёзы
ручьём, и кажется, что все меня бросят и отвернутся — всё как
в пансионе.
Сейчас у меня большие проблемы с доверием. В пансионе было
очень много умалчивания, стукачества, и я не помню, чтобы
кто-то из девочек хоть раз заступился за меня перед начальством
и сказал, что всё было не так, как они представляют. Сейчас
у меня очень высокие требования к друзьям. С девочками
из пансиона мы подписаны друг на друга в инстаграме,
ставим лайки друг другу, но близко не общаемся. У меня нет
и не было к ним претензий. Я считаю, что во всём
виновата среда, в которой мы находились, и взрослые, которые
её поддерживали.
Большинство бывших воспитанниц такие же травмированные, как и я.
Я в этом убедилась полтора года назад. На тусовке оказалась
девочка, с которой мы учились вместе — она была в другом
классе, и я её совсем не помню. Мы с ней
разговорились, обсуждали пансион, и я сказала: «Да ладно,
не парься, всё это уже закончилось». И тут она резко разрыдалась.
И я стояла и обнимала её — это незнакомый мне человек,
но я прекрасно понимала, что с ней происходит.
Белая ворона
В начале нас пытались подружить как в детском лагере: все садятся
в круг, передают какой-то комочек, говорят своё имя, откуда они
и так далее. В классе двадцать воспитанниц, и всё это девочки
лет одиннадцати-двенадцати, которые расстались с семьёй на полгода.
Естественно, все стрессуют, и выползают разные психологические проблемы,
которые раньше не были заметны. Так получилось, что у меня
с самого начала не заладились отношения с классом
и особенно с педагогами — я даже не помню,
с чего именно всё началось, может быть, я кому-то из девочек
нахамила или резко ответила. Но это и не важно — суть
в том, что за мной с первых дней потянулся хвост неприятностей.
Когда все только приехали и толком не разобрались, легко заметить
человека, который чем-то выделяется, и сделать его козлом отпущения.
С самого начала нас пугали дисциплинарной комиссией — это когда
перед тобой сидят педагоги по воспитательной работе и отчитывают.
Прошло месяца четыре с начала обучения, и никто с нашего курса
ещё туда не ходил. И вдруг воспитательница говорит, что
на комиссию отправляют меня — я даже не знала,
за что. Как позже выяснилось, почти все девочки в моём классе были
в курсе, но мне они ничего не сказали.
Мы постоянно были под присмотром: перемещаться
по территории самостоятельно было нельзя,
на улице и на этажах корпуса повсюду стояли камеры
Дисциплинарная комиссия — это публичная порка: тебя ставят перед
комиссией, воспитателями и советом старшеклассниц, спрашивают: «Почему
у тебя с коллективом отношения не ладятся?» Ты ответ
что-то мычишь. Ну а что ты можешь ответить? Стоишь минут
десять, потом тебе говорят: «Ну смотри, не делай так больше!»
И отпускают. По идее, если ты набираешь несколько выговоров,
тебя якобы могут отчислить. Но в основном уходили
по собственному желанию — и таких было много. Из моего
класса не доучились до конца ещё человек пять, причём это были
не какие-нибудь троечницы, а звёзды, надежда пансиона.
После первой же дисциплинарной комиссии моя репутация была безнадёжно
испорчена — все автоматически решили, что со мной что-то
не так, и педагоги постоянно это подчёркивали. Каждый раз, когда
в классе что-то происходило, виноватой оказывалась я. Причём ничего
вопиющего у нас не было, в других классах бывали драки
например. Впрочем, драки обычно заканчивались исключением. Отчислить могли
и по другим причинам — например, из-за курения. Ещё помню, что
одну девочку исключили за откровенные фотографии, выложенные где-то
в соцсетях.
За нашими социальными сетями следили, и не только
со стороны — после моего побега руководство запросто смогло зайти
в мой аккаунт «ВКонтакте» и восстановить мою переписку, которую
мы с девочками удаляли всю ночь. Вообще, мы постоянно были под
присмотром: перемещаться по территории самостоятельно было нельзя,
на улице и на этажах корпуса повсюду стояли камеры.
В комнатах их не было, но мы подозревали, что есть
прослушка — конечно, это вряд ли так, скорее, школьная
конспирологическая теория. По периметру были четырёхметровые заборы
с острыми пиками — впрочем, это не помешало мне через него
перелезть. На что только не способен человек в состоянии стресса
и паники.
Попытки стать хорошей
В пансионе работала психолог. В первый год нас ещё водили
к ней, когда мы просили, а потом это не поощрялось. Думаю,
это потому что во время разговоров с психологом всплывали факты,
которые свидетельствовали явно не в пользу пансиона. Сомневаться
и говорить что-то негативное было нельзя: ты ведь должна быть
благодарна за то, что учишься в таком прекрасном месте. Помню,
однажды к нам пришла начальница цикла и сказала: «Кто там ходит
к психологу самостоятельно? Не надо ходить, и маме не надо
звонить и плакать — мамы потом мне начинают названивать. Между собой
пообщайтесь. Подойдите к классному руководителю, это же ваша вторая
мама».
С психологом я пыталась обсудить свои подростковые проблемы: что
чувствую себя ненужной, одинокой, что меня обижают, что скучаю по маме,
что мне не дают реализоваться. Я хорошо пою, и мне это очень
помогло в пансионе, музыка была моей отдушиной. В хоре я была
незаменимым альтом, но на сцену сольно меня не выпускали —
объясняли тем, что уже есть другие артистки. К нам часто приезжали
какие-нибудь известные гости, для них и устраивали концерты. Например,
актёр из сериала «Закрытая школа», или Ксения Собчак, или какая-нибудь
музыкальная группа, гитарист из «А-Студио» приезжал. Но вопросы
можно было задавать только те, что тебе выдавали уже написанными
на бумажке
Музыкальная группа, в которой я стала солисткой, помогла немного
отбелить репутацию. Сначала мы выступали только на дискотеках,
но позже, уже к концу моего обучения, меня пустили на концерт
с самостоятельным номером. Можно сказать, я получила признание.
Но к тому моменту уже было всё равно — я решила сбежать.
Тяжело войти в общество, где все разные
Изменились и привычки. Когда я училась в Пансионе, все семь лет в своей комнате нужно было соблюдать порядок — протирать пыль, застилать кровать сразу после пробуждения, следить на порядком в гардеробе и на книжной полке. Это должно было привить нам любовь к чистоте, но мне не помогло. Я стала жутко беспорядочной.
У меня хаос на полках, в шкафу, я не глажу белье. Единственное, что осталось, — привычка идеально заправлять кровать.
Внешний вид тоже поменялся: я всегда любила короткие стрижки, но в Пансионе не могла себе этого позволить (за этим также следили, у нас должны были быть если не длинные волосы, то хотя бы такой длины, которая позволяет плести косы). Поэтому сейчас экспериментирую с волосами — могу постричься, сделать завивку, хочу еще попробовать покрасить волосы в какой-нибудь цвет.
Система
В пансионе много людей, которые тобой руководят: есть классный
руководитель, дневные, ночные и воскресные воспитатели, начальник цикла
(на обычном школьном языке это называется параллель). Не думаю, что
воспитатели осознанно задались целью меня изводить — просто когда
происходит какое-то нарушение дисциплины, в пансионе обязательно нужно
найти крайнего, и этим человеком всегда оказывалась я. Вся эта
система основана на поиске виновного, чувстве стыда и страха: тебя
ставят перед всем циклом (это шестьдесят человек) и отчитывают
за любую фигню. В любой момент можно было услышать крик: «Так,
Иванова, встала!» Я до сих пор ненавижу, когда меня зовут
по фамилии.
Все понимают, что могли бы оказаться на твоём месте, но тихо
радуются, что не оказались. И педагоги разжигают вражду: например,
начальница цикла говорила моим подругам, что не надо со мной
водиться. Нам с самого начала вдалбливали, что нам очень повезло здесь
оказаться и иметь такие возможности, что мы должны быть благодарны
и не ныть, а то мигом отправимся домой. Говорили, что
нельзя посрамить звание воспитанницы. При этом сами по себе
мы как бы не существовали, только все вместе — коллектив.
Нам говорили,
что если мы будем плохо себя вести,
из пансиона пришлют телеграмму в папину часть — и папу
уволят. Все в это верили и сидели тише воды ниже травы. Взрослым
просто запугать ребёнка
У меня всегда было обострённое чувство справедливости, и вообще я
восприимчивый человек. Я легко могла завести разговор о том, что
что-то не так — например, почему у нас такие уродские туфли?
Или почему нас плохо кормят? Нам давали только здоровую еду вроде
брокколи — всё потому, что однажды в пансион приехал министр обороны
и заявил, что девочки «полноваты стали». И после этого воспитанницам
разрешали есть макароны и картошку только по субботам. Нам всё время
говорили, что нас кормят как космонавтов. При этом часто бывало, что кто-то
не успевал пообедать: заходишь последней, а всё вкусное
разобрали — жуёшь капусту. Постоянно хотелось есть, особенно фастфуд
и снеки: бургер, шаурму, чипсы. В увольнении мы обычно
объедались ими и ещё старались пронести что-то с собой
в пансион — но это было очень трудно, так как
по возвращении нас обыскивали. Можно было держать в комнате шоколад
и печенье, но немного — в противном случае, надо поделиться
со всеми. Шоколадки у нас были как валюта: ты мне дашь списать
домашку, я тебе шоколадку.
Стукачества было много, особенно в первый год. Но отчитать
могли и вообще ни за что — например, если
ты соскучилась по родителям и плачешь, а подруги пришли
тебя утешить. Тебя могли потом вызывать на ковёр и сказать: «Почему
ты устраиваешь в комнате сборища во время самоподготовки,
мешаешь другим?» Часто наказывали за слова, высказанные в частном
разговоре. Утром ты шла с завтрака и обсуждала с подругой,
какая противная еда, а вечером приходит воспитатель и так театрально
перед всем классом говорит: «Я хочу у вас спросить: кого-то здесь
что-то не устраивает? Кому-то здесь не нравится?» Все молчат,
и тут кричат: «Иванова, а ну-ка встань и повтори то, что
ты раньше сказала». А я даже не понимаю, о чём
речь — ведь любой разговор могла услышать воспитательница и передать
руководству. Нам говорили, что если мы будем плохо себя вести,
из пансиона пришлют телеграмму в папину часть — и папу
уволят. Все в это реально верили и сидели тише воды ниже травы.
Взрослым просто запугать ребёнка.
Однажды мы с подругой Катей переписывались на уроке
английского. Передавали обычные бумажки — в учебном корпусе
телефонами пользоваться было нельзя. Мы только-только приехали
с каникул, не виделись целый месяц, и Катя рассказывала, что
она за это время начала встречаться с парнем. Я спрашивала, что
он, какой он, в записках были матерные слова — она написала, что
он ох***й, что-то такое. Обсудили и забыли. Проходит несколько дней,
и нас с Катей в срочном порядке вызывают с уроков
и ведут сразу к замдиректора. Тащат туда, ничего не объясняя.
Заходим в кабинет — а на столе наши записки. Оказывается,
ночная воспитательница залезла в мой пенал, который лежал в моей
комнате, а там была смятая бумажка. Воспитательница достала её,
прочитала, отнесла начальнику цикла, а та — начальнику ещё выше,
и нам устроили скандал. Катя стояла и плакала,
а я искренне не понимала, в чём проблема — какого
чёрта они залезли и прочитали мою записку? После того момента Кате
сказали, чтобы она держалась от меня подальше, потому что
я «проблемная». Наверное, с их точки зрения, это действительно
было так.
После тесных юбок и каблуков
В силу своей юности, наверное, я не могу сказать, что очень женственная или стремлюсь к какому-нибудь элегантному образу в одежде. Я больше по кедам и худи. Стараюсь следить за тем, чтобы мои вещи не только вызывали «господи, как же ты хорошо выглядишь сегодня», но и за тем, чтобы мне было очень комфортно в своей одежде.
После тесных юбок, жакетов, каблуков, блузок в Пансионе я поняла, что одежду можно назвать лучшей, когда ты не ощущаешь ее на себе. Ничего не должно отвлекать тебя от жизни, ты ничего не должна поправлять, ничего не должно спадать и мешать тебе сидеть, ходить, бегать.
У меня есть внутренние зажимы и комплексы, из-за которых я не могу чувствовать себя настолько уверенно, насколько мне хочется, но все же я точно знаю, что стала раскрепощеннее и менее стеснительной.
Фото обложки: Shutterstock.
Нужно быть «идеальной»
У нас очень серьезно контролировали внешний вид. Девиз Пансиона: «В знании — сила, в красоте — спасенье, в служении — судьба». Думаю, смысл понятен без особой расшифровки — воспитанницы должны быть лучше всех и выглядеть лучше всех.
Наши утренние построения выполняли в том числе функцию контроля нашей одежды и общего внешнего вида. Всегда нужно было гладить юбки, тщательно следить, чтобы пуговицы были крепко пришиты к жакету. Кстати, из одежды нам выдавали все, вплоть до нижнего белья. Какие-то вещи можно было привезти, например любимую пижаму, носки, но носить только в спальне.
Что еще касается внешнего вида — никаких лохм, засечек на колготках, грязной головы. Особенно на важных выездах — там точно нужно было быть «идеальной».
Дисциплина тоже была очень важна, но я не самый спокойный ребенок и часто нарушала правила. И хотя меня ни разу не ловили, другим за такие же шалости могло попасть. За серьезную провинность могли лишить «увольнения» — привилегии погулять в городе без воспитателя пару часов в одиночку.
Поступление
Когда я оканчивала пятый класс, в воинскую часть, где работал мой
папа, пришла телеграмма. Она сообщала о наборе в новую московскую
школу для дочерей военнослужащих — Пансион воспитанниц Министерства
обороны. Текст обещал золотые горы, и преувеличений в нём почти
не было: в пансионе действительно есть всё, чтобы получить
прекрасное образование и потом поступить в лучшие вузы страны.
Огромное количество кружков, секций, можно развивать себя со всех сторон.
Ещё обещали конные прогулки, балы и экскурсии.
Я росла в маленьком военном городке в Архангельской области,
который до сих пор не отошёл от 90-х. Мои ровесники ругались
матом и бухали — в общем, ничего необычного. Конечно,
я загорелась желанием попасть в пансион — родители меня даже
не уговаривали.
Не могу сказать, что поступить было очень сложно, обычные задания.
Сдавали три экзамена — русский, английский, математику — и кучу
психологических тестов, как в любое военное училище. После поступления
нам рассказали, что при отборе именно на них обращают внимание
в первую очередь. Потом было собеседование, на котором
я отвечала на базовые вопросы: какая Северная столица России, когда
была Великая Отечественная война и так далее. Смотрели, и как
ты отвечаешь, и как ты вообще общаешься — у меня были
горящие глаза, мне было всё интересно, так что я прошла. В августе
мы узнали, что я поступила. Родители в тот день выпили
одиннадцать бутылок шампанского, отмечал весь двор. Конечно, им было
грустно со мной расставаться: мама рыдала, я рыдала, папа, который
меня вёз в пансион, тоже. Всё это неслабый стресс, если честно.
План побега
На третий год я поняла, что просто не могу там больше
находиться. В тот период я много болела: когда болеешь, есть
возможность лечь в лазарет или поехать в госпиталь. Желательно
попасть именно в госпиталь, потому что там тебя никто не донимает
домашними заданиями — просто лежишь и спишь. Сна очень
не хватало: вечером все сидели и доделывали домашку,
по выходным нас поднимали всего на час позже, чем по будням.
Я была в глубоком отчаянии, тогда мне казалось, что выход
из моей ситуации один — самоубийство. У меня был день рождения,
приехала мама, и я в последний раз попросила меня забрать,
но она отказалась. Впрочем, маму можно понять: она понимала, куда мне
придётся вернуться и какие у меня перспективы в моём городе,
поэтому думала, что пансион лучше. 24 марта я сбежала.
Идея о побеге у меня складывалась постепенно. Я услышала песню
Lumen «Сид и Нэнси» и начала читать статьи про Сида и Нэнси,
Бонни и Клайда и поняла, что на самом деле не хочу
прощаться с жизнью, а просто хочу покинуть это место. Мне было
четырнадцать, и я всерьёз думала, что если попаду за пределы
пансиона, то сольюсь с толпой и меня никогда больше
не найдут. Я думала, что не смогу вернуться домой, что родители
меня не примут. Планировала бродяжничать и петь в переходах.
В назначенный день я посмотрела на себя
в зеркало
и ужаснулась — впалые щёки, огромные синяки
под глазами, ещё волосы сильно выпали от стресса. Почему никто
не заметил, что со мной что-то не так?
Во многом меня вдохновила девочка Яна, с которой мы вместе
лежали в госпитале: она была бунтаркой и через несколько дней после
нашего возвращения в пансион сбежала. До этого тоже были побеги.
Например, одна девочка перед уходом изрезала школьную форму своим подружкам.
Ещё были слухи, что какая-то девочка сбежала во время выезда
на экскурсию или в кино. Из-за этого всем запретили во время
таких мероприятий видеться с парнями, друзьями или родственниками.
Я же с самого начала понимала, что не хочу никого подставлять
и что в тот же день нужно обязательно позвонить и сказать,
где я нахожусь.
В глубине души я очень хотела, чтобы побега не было, чтобы
кто-то заметил, что мне хреново, чтобы меня остановили и сказали:
«Послушай, мы были неправы, если тебе действительно так плохо, давай
мы просто попросим родителей тебя забрать по-хорошему». Я всё
сделала для того, чтобы меня можно было остановить. Помню, что
в назначенный день я посмотрела на себя в зеркало
и ужаснулась — впалые щёки, огромные синяки под глазами, ещё волосы
сильно выпали от стресса. Почему никто не заметил, что со мной
что-то не так? Я не понимаю.
Была суббота, я сходила на урок французского языка, как обычно.
После него часть девочек из нашего класса должна была отправиться куда-то
в музей, и я под шумок ушла вместе с ними
с самоподготовки. За пару дней до этого я спустилась
в цоколь, где хранились наши личные вещи, выпросила свою одежду под
предлогом того, что хочу пофоткаться, и спрятала её в большом
пакете под кроватью. О том, что я собираюсь сбежать, знали соседки
из блока и ещё пара девочек, у которых я заняла
денег — всего собрала три тысячи рублей, почему-то мне казалось, что
именно столько нужно. Я втайне надеялась, что кто-то из девочек меня
сдаст, всё расскажут моим родителям и им придётся меня забрать.
Но этого не произошло. Я переоделась из формы в свою
одежду, накинула пуховик и попросила девочку с младшего курса выйти
на улицу вместе со мной, а потом сказать всё охране — мне
хотелось, чтобы о том, что я сбежала, узнали сразу. Мы сделали
пару кругов по территории, и я выбрала подходящее место —
там у забора был высокий сугроб, правда, прямо на него смотрела
камера, но мне уже было всё равно. С первой попытки у меня
не получилось, и чтобы окончательно решиться, я перекинула свою
сумку на ту сторону — чтобы отрезать путь назад. Кажется, потом
я помолилась, и с разбегу взлетела на забор, схватилась
за эти пики, перелезла и пустилась бегом.
Парень по имени Тёма, который должен был помочь мне сбежать, уже давно
ждал меня на станции метро «Беговая». Я его вообще впервые
видела — это был товарищ моего друга (я рассказала о плане
другу, и он посоветовал Тёму, который мне мог бы помочь).
Я крикнула: «Это ты Тёма? Бежим!» Когда мы уже запрыгнули
в вагон метро, я увидела, что за нами погоня — оперативно,
однако, сработал пансион. На станции я зачем-то разломала свою
сим-карту: думала, что без неё меня нельзя отследить.
Мы поехали в подмосковный город Краснознаменск, где жил Тёма
и где планировалось меня спрятать. Когда мы сели в какое-то
кафе, моему новому другу начали звонить и спрашивать, с ним ли
я — оказалось, что я забыла стереть со своей доски для записей
его номер. Тёме звонили и девочки из пансиона, которым
я заранее оставила его телефон для связи — говорили, что у них
творится кромешный ад, все в панике, просили меня что-то сделать, чтобы
это остановить. В тот момент у меня началась сильнейшая паническая
атака: я поняла, как много отчаяния и как мало храбрости было
в моём поступке и какие могут быть последствия для всех.
Меня всю трясло, я была вымотана. Мы с Тёмой болтались
по Краснознаменску до вечера, встретились с его друзьями,
которые начали обсуждать, что меня можно спрятать у кого-то
в гараже. Я послушала это всё и поняла, что пора: попросила
телефон и позвонила родителям.
Папа попросил друга, который тоже жил в Краснознаменске, забрать меня.
В его квартире праздновали чей-то день рождения, а я сидела
в другой комнате в оцепенении. Мне дали чай, еду, а когда все
ушли, папин друг посадил меня перед собой и начал спрашивать —
почему я сбежала, что произошло. Это началось как разговор по душам,
но становилось всё больше похоже на допрос — потом
я узнала, что друг из ФСБ. Больше всего он хотел узнать, что
за парень мне помог сбежать, а главное —
не военнослужащий ли он. Если бы он был суворовцем,
кадетом или не дай бог постарше, то ему было бы очень плохо.
Но ни Тёму, ни других ребят не нашли.
Я зашла в сеть «ВКонтакте» и увидела огромное количество
сообщений от девочек из пансиона, большинство —
от незнакомых. Они разделились на две части: одни писали «дура,
из-за тебя правила ужесточат и нам ещё сложнее будет здесь жить»,
а другие — «респект, жаль что нам не хватает смелости
на это». Я не смогла прочитать всё.
В Москву из Краснознаменска меня вёз большой чиновник. За нами
ехали Наташа и Дима — друзья семьи, которые раньше часто передавали
мне посылки, а пока все меня искали, расклеивали листовки
по станциям метро. Мне очень хотелось уехать с ними, но меня
привезли обратно в пансион — два дня, пока до меня добирался
папа, я жила в палате-изоляторе.
Папа сразу успокоился, а мама со мной
не разговаривала месяц. Она даже уехала из дома, чтобы жить отдельно —
так ей тяжело было меня простить
Со мной сидели и ночевали воспитатели, которые меня
ненавидели — ведь им всем из-за меня сделали выговор. Это свойство
военной структуры — чуть что, получают все. Я ничего
не делала, не заходила в интернет, просто лежала, спала, ела
и смотрела в стену. Помню, воскресная воспитательница мне сказала,
что «не знает, как теперь смотреть мне в глаза». Впрочем,
разговаривать меня не заставляли — а о чём я могла
им рассказать, о причинах побега? Было такое ощущение, что всем
и так было понятно почему — и если бы любая другая девочка
сбежала, тоже было бы понятно. Я сказала папе по телефону, что
тут не останусь, а он ответил: «Посмотрим». И меня это
«посмотрим» просто уничтожило.
В последнюю ночь со мной осталась начальница цикла — она вела
себя как ни в чём не бывало, а ночью, когда мы уже
легли спать, начала расспрашивать меня о других девочках, пыталась
выведать, кто есть кто: «Юля, помоги мне понять, вот этот человек,
он какой? Вот мне кажется, что в ней говна много, прости
за выражение. А про эту можно сказать, что в тихом омуте черти
водятся, правда?»
Папа приехал меня забирать в военной форме — так положено
по правилам пансиона. До сих пор помню его покрасневшее лицо: сидит
взрослый мужчина, майор, в кабинете директора и ему рассказывают,
что его дочка с кем-то переписывалась, кого-то дурочкой назвала.
У него ребёнок пропал, решился на побег, в розыске по всем
аэропортам и вокзалам, а ему рассказывают о какой-то
подростковой ерунде. Я думала, хотя бы эта часть будет спокойной,
а они напоследок решили припомнить все мои промахи. Заместитель
по воспитательной работе ещё зачем-то начала шутить, что если бы
я осталась, могла бы выступать за команду по прыжкам
в высоту.
Я доучивалась у себя дома, в новой школе всё сложилось
отлично — я училась, влюблялась, куда-то отпрашивалась, у меня
началась жизнь нормального подростка. Всё, чем меня пугали, оказалось
глупостью. Папу никто не уволил. Когда мы сели в поезд, чтобы
ехать домой, он сказал: «Ну всё, выдохни. Мы все знали, что так
будет». Так же потом сказали бабушка с дедушкой. Меня это очень
взбесило: если вы знали, зачем же я проходила через этот ад,
почему не забрали меня, когда я просила об этом? Папа сразу
успокоился, а мама со мной не разговаривала месяц. Она даже
уехала из дома, чтобы жить отдельно — так ей тяжело было меня
простить. Но потом отношения наладились — ей просто нужно было
время. Как-то раз, когда от нас ушли гости, она подошла ко мне
и со слезами на глазах сказала: «Прости меня за пансион».
Но я её не виню: я сама захотела учиться там,
сама же и покинула это место.
После возвращения я старалась угодить родителям, показать, что
я хорошая: нормально училась, старалась не косячить, разве что
курила. Оказалось, что я вообще не адаптирована к обычной
гражданской жизни — например, меня мама один раз отправила в магазин
за жидкостью для снятия лака, а я купила какую-то самую
навороченную и дорогую, потому что не знала, сколько вообще она
должна стоить.
Мне было трудно привыкнуть к тому, что можно спокойно дружить
и общаться с мальчиками. В пансионе мы видели парней
на дискотеках и других мероприятиях — к нам привозили
суворовцев или кадетов. Перед дискотекой разворачивалась большая драма —
нужно было проголосовать и решить, кто на этих выходных приедет:
у половины старшеклассниц были парни-суворовцы, у другой —
кадеты. Отношения на расстоянии — для девочек из пансиона
больная тема. У всех были похожие истории про мальчика из родного
города, который обещал ждать, а потом начал встречаться с другой.
Суворовцев и кадетов мы всех знали, и часто так получалось, что
твой новый парень — это бывший твоей одноклассницы. Конечно,
об отношениях с воспитателями мы не разговаривали, все
сердечные драмы приходилось переживать самим.
Вообще, любить у нас там возможности не было. Ничего
не насаждали, но могли пристыдить: например, если ты пошла
на дискотеку и нарисовала «слишком длинные» стрелки, скажут
«Кто же тебя такую размалёванную замуж возьмёт». На дискотеку было
запрещено ходить с распущенными волосами, как и в остальное
время — у нас уже голова болела от этих постоянных косичек.
Было много таких моментов, когда тебя именно как женщину могли обидеть. Самый
показательный факт: как известно, отмазка от бассейна может быть только
одна — месячные. И нужно было доказать, что они у тебя сейчас:
вытащить тампон на глазах у медиков или показать прокладку. Помню,
какой был скандал, когда одна девочка очень сильно не хотела идти,
ей пришлось взять использованную прокладку у подруги,
и её поймали. Всё это было невероятно унизительно.
Завтрак, «сампо», Большой театр
Девочки поступают в Пансион, когда оканчивают начальную школу, еще туда можно попасть после пятого и шестого классов. Учатся, как в обычной школе, до 11-го. Лучше всего я помню жизнь в Пансионе в старших классах, я была более осознанной, к тому же у меня уже сложилась определенная рутина.
Жили мы в блоках («квартирах») — в каждом две комнаты на двух человек. По будням нас будили в семь утра (по воскресеньям в девять), в 7:40 уже нужно было быть в столовой на завтраке. Мы с соседкой по комнате могли встать и в 7:30, одежду готовили с вечера (у нас был специальный регламент, по каким дням какую форму мы носим). Быстро умывались, заплетали две косички (если успевали, то два колоска), это два вида допустимых причесок. И шли на завтрак.
После завтрака всеобщее построение в 8:10, наша староста отчитывалась, сколько девочек в классе присутствуют, сколько болеют. Потом учеба до обеда.
А дальше либо снова пары, либо иди в спальный корпус на «сампо» (мы называли так, но официально это звучало как «самоподготовка домашнего задания»). Почти каждый день у нас были встречи с известными людьми, приезжали ректоры университетов, известные актеры, ученые, спортсмены, нам устраивали выезды в музеи, на выставки, концерты. Вечером ужин, после которого опять могли поставить выезд, например, в театр. Мы часто посещали оперы и балеты Большого.
Пансион старался сделать из нас эрудированных, интеллигентных девушек. Среди обычных уроков были бассейн, стиль, во второй половине дня — танцы, барабаны.
Еще обязательными были конный спорт и фигурное катание, нас возили заниматься в ЦСКА. И это тоже было обязательно, но оценки не ставили.
В выходные и праздники расписание менялось, а вместе с ним и меню в столовой. Можно было встать попозже, на завтрак давали что-то вкусное, например блинчики со сгущенкой. После обязательная прогулка, а потом снова в корпус, делать уроки.
Воскресный воспитатель (так называли сотрудника, который приходил в субботу утром, ночевал с нами и уходил в воскресенье вечером) иногда устраивал что-то интересное. Мы готовили поделки к праздникам, иногда были спортивные эстафеты.
Мейк, ноготочки и две тугие косички
Если мы красились, то старались делать это очень незаметно, только когда стеснялись покраснений или несовершенств на коже. Могли поправить брови, но смоки айс или яркая губная помада, конечно, были категорически под запретом. Обычно мы делали макияж в спальном корпусе, когда было свободное время. Просто так, для себя.
Например, моя соседка по комнате (и лучшая подруга по совместительству) за время нашего пребывания в пансионе, упражняясь в спальне с помадой, тенями, пудрами, прекрасно набила руку. Она делает макияж как настоящий визажист, но вот я не умею краситься до сих пор.
Исключения были только на выступлениях. Если мы ставили номер, в котором предполагался яркий макияж, мы готовились и красились.
Особенно тщательно следили за нашими руками — никаких длинных ногтей и ярких маникюров.
Когда я была в старших классах, я приезжала с каникул с каким-нибудь нюдовым гель-лаком. Такое спускали с рук. Но если кто-то приезжал с броским маникюром, то все, доставай ножницы из чемодана и прямо здесь состригай. Иначе даже на порог Пансиона не пустят.
С десяти лет в моей голове все еще звучит фраза «никаких хвостов» — мы всегда ходили с косичками или колосками, причем колоски должны быть просто стальными. И никаких вихров и лохм, отправят в туалет переплетаться.
Без проколов
Нам категорически запрещали татуировки и пирсинг. По секрету скажу: я знала девочек, у которых были тату на скрытых местах. Когда я приехала в Пансион в десять лет, у меня в левом ухе была проколота вторая дырка в мочке, мне велели снять сережку.
Но вы же понимаете, если что-то запрещают, этого особенно и хочется. Поэтому в десятом классе мы научились прятать проколы, появились девочки, которые прокалывали хрящи или «смайлы» (это вид прокола уздечки верхней губы. — Ред.) на каникулах. Остальные девушки носили два гвоздика в мочках, никаких больших сережек с рубинами, никаких колец — все это было крайне нежелательным.
Сейчас у меня все уши в пирсинге и есть татуировки, но, если честно, я даже боюсь представить, что было бы со мной, если бы я так заявилась с каникул несколько лет назад.
