(Отрывок из записок Тяпушкина)
Рассказчик – сельский учитель Тяпушкин. Он вдохновляется великими деяниями человечества. «Декларацией прав и свобод человека», гармонией Венеры Милосской. Когда он чувствует себя несчастным от беспросветной жизни, то воспоминает давнюю поездку в Париж. Конечно, учителем при детях Николая Николаевича и Ивана Ивановича.
Как обычно, русские свое Отечество ругают, а всем европейским восхищаются. И люди тут с достоинством, даже лакеи с проститутками, и коммунаров расстреливают, и еда вкусная, и нищета ужасающая, и богатство солидное, и в морг пускают. «Правда жизни!» Но как-то неуютно от нее.
Однажды Тяпушкин забрел в Лувр. И будто проснулся у статуи Венеры Милосской: скомканная душа «хрустнула», развернулась, «выпрямилась». Смотрел, счастливый, чувствуя себя человеком. Не на женскую красу, а радость, свободу, гармонию человеческого существа. И рядом со статуей «правда жизни» виделась иной: современный человек фальшив, лакей повсюду лакей, а проституция оскорбительна. Но раз есть Венера – есть надежда, что все поправимо! А начать надо с себя. Учить и защищать народ.
Был он в Париже еще раз. Но в Лувр не пошел. Опять пал духом. Думал, что уже не «выпрямится». А теперь вот просто вспомнил Венеру, и вновь счастлив. Тяпушкин намерен повесить дома ее фотографию для вдохновения. И вести свою трудную жизнь с радостью, и бороться с чиновниками за права народа.
Читательский дневник по очерку «Выпрямила» Успенского
Бедный деревенский учитель Тяпушкин, страдая от бессмысленности своей жизни и жизни вообще, вспоминает, как при детях богатых Ивана Ивановича и Николая Николаевича был в Париже. Сытые господа хвалили парижских лакеев и проституток за гордость, одобряли местных богачей и чиновников, ругали Россию. Но рядом с Венерой Милосской в Лувре душа Тяпушкина «выпрямилась».
Она прекрасна не как женщина, а как свободный, совершенный человек. Он долго жил под этим впечатлением. Потом опять приуныл. А сейчас вот вспомнил, и былая радость наполнила душу. Хочется жить, трудиться, бороться за права народа. Он хочет повесить дома фото статуи для вдохновения.
Очерк о человеке, который посвятил свою жизнь служению счастью народа. Поддержку он черпает в искусстве. Венера Милосская для него образец гармоничной личности, совершенного человека, человека будущего. Герой и сам хочет стать таким, и другим помочь. Очерк учит быть самоотверженным, честным, отзывчивым, стойким, бесстрашным, не сдаваться, верить в лучшее.
В «Дыме» Тургенева Потугин сказал: «Венера Милосская несомненнее принципов восемьдесят девятого года». Что значит это слово «несомненнее»? На самом деле все стоят на одной линии: и принципы, и Венера Милосская, и я, сельский учитель Тяпушкин. Вчера я ездил в губернский город и был удручён тем, что тамошнее общество совершенно не имеет никаких убеждений. Когда я ехал назад, поезд был остановлен на две минуты, чтобы посадить на него новобранцев. Меня поразила эта сцена, которая подчёркивала несчастье каждой семьи, лишённой сына. Дома я стал думать о прошлом и понял, что моя жизнь — череда неприятных воспоминаний. Во сне вдруг я почувствовал счастье, но, проснувшись, не мог понять, какое воспоминание стало тому причиной. И тут предо мной предстал образ Венеры Милосской из Лувра.
Двенадцать лет назад я был в Париже учителем детей Ивана Ивановича Полумракова. Меня считали нигилистом, но позволяли учить детей, потому как считали нигилистов не способными привить детям ничего плохого. В это время Париж отходил после войны и Коммуны. Мы сделали вывод, что основное различие России и Франции в том, что «их» человек остаётся человеком, даже поднося тарелки, а у нас лакейство — это черта. То же и с женщинами развязного поведения. Присутствовали мы и на судах, где со всеми коммунарами разделывались без сожаления, но и без фальши. В чиновничестве Версаля тоже нет фальши. В Лондоне мы тоже видели «правду», когда в ресторане подавали мясо без всяких изысков. В Гринвиче мы попробовали знаменитый обед — «маленькую рыбку», состоящий из рыбных блюд также без украшений. Мы видели ужасающую нищету и ослепляющее богатство, и все это только подчёркивало правдивость Лондона.
В Париже нам стало скучно, мы без интереса ходили по выставкам. Насмотревшись на английскую «правду» и на трупы коммунаров, олицетворявшие «правду» французскую, я утром пошёл гулять в самом ужасном расположении духа и набрёл на Лувр. Там я остановился у Венеры Милосской. Раньше я был похож на скомканную перчатку, а теперь меня будто бы наполнили воздухом. С того дня я часто стал приходить в Лувр, но никак не мог понять, как же скульптура способна «выпрямить» человеческую душу. Теперь я по-другому смотрел на предыдущие выводы. Какое может быть человеческое достоинство у лакея? Прислуживать — это оскорбление человека в принципе. Это не «правда», это «неправда». Нет ничего естественного в каторжном труде. Человек этим изуродован. Я вспоминал стихи Фета «Венера Милосская». Фет не понял Венеры, воспевая в ней просто женскую красоту. Но скульптор не хотел демонстрировать красоту женского тела. Он не думал о поле, возрасте. Цель его была — выпрямлять скомканные души.
Я, Тяпушкин, рад, что произведение искусства поддерживает меня в моем стремлении работать для народа. Я не буду унижаться до той «правды», что увидел в Европе. Сохранить достоинство, будучи лакеем, банкиром, нищим, «кокоткой» — это все равно унизить себя до необходимости терпеть эти уродства.
Через четыре года я снова был в Париже, но не пошёл смотреть на Венеру Милосскую, потому как душа моя снова скомкалась, и я не думал, что она выпрямится. А вот теперь здесь в глуши воспоминание о ней вернуло мне счастье. Я повешу себе ее фотографию, чтобы она меня ободряла.
В глухой деревушке
В забытом богом и людьми медвежьем углу учительствует несчастный Тяпушкин. Живет он в холодной, щелистой избушке, которую топит сырыми угарными дровами. Спит на самодельной кровати, укрывшись рваным тулупом. Постельного белья у него нет. А вот блохи – пожалуйста!
Вчера он был в городе и убедился, что жизнь образованного общества насквозь фальшива и лицемерна. Это совсем умертвило его измученную душу. Лишь на перроне она ожила, столкнувшись с живой жизнью; огромную толпу новобранцев быстро, не дав попрощаться, затолкали в вагоны. Все кричали и плакали. Молодых мужчин оторвали грубо и бесцеремонно от их привычной родной жизни. Все кончилось. Все разошлись залечивать раны. И вот это столкновение городского притворства и реальной боли резануло сердце Тяпушкина.
Так начинает свой рассказ Успенский. «Выпрямила» (краткое содержание рассказа будет состоять в рассуждении о смысле существования) — в фокусе нашего внимания. В своей холодной нетопленой избушке Тяпушкин еще сильнее ощутил и чужие, и собственные беды и горести. Затопив печку, он, наконец, заснул с острым ощущением непреходящего несчастья. Даже сквозь сон он чувствовал его. Вдруг во сне вспыхнуло что-то хорошее и радостное. Подсознание Тяпушкина непрерывно работает, как показывает Успенский («Выпрямила»). Краткое содержание рассказа позволяет надеяться на счастье. Глаза Тяпушкина открылись, пошли воспоминания.
Читать онлайн «»Выпрямила»»
Глеб Иванович Успенский
А то, скажите, пожалуйста, что выдумали: Венера Милосская несомненна, «принципы» уже сомненны, а я, Тяпушкин, сидящий почему-то в глуши деревни, измученный ее настоящим, опечаленный и поглощенный ее будущим, – человек, толкующий о лаптях, деревенских кулаках и т. д. , – я-то будто бы уж до того ничтожен, что и места на свете мне нет!
Напрасно! Именно потому-то, что я вот в ту самую минуту, когда пишу это, сижу в холодной, по всем углам промерзшей избенке, что у меня благодаря негодяю старосте развалившаяся печка набита сырыми, шипящими и распространяющими угар дровами, что я сплю на голых досках под рваным полушубком, что меня хотят «поедом съесть» чуть не каждый день, – именно потому-то я и не могу, да и не желаю устранить себя с той самой линии, которая и через принципы и через сотни других великих явлений, благодаря которым вырастал человек, приведет его, быть может, к тому совершенству, которое дает возможность чуять Венера Милосская. А то, изволите видеть: «там, мол, красота и правда, а тут, у вас, только мужицкие лапти, рваные полушубки да блохи!» Извините!. .
Все это я пишу по следующему, весьма неожиданному для меня обстоятельству: был я вчера благодаря масленице в губернском городе, частью по делам, частью за книжками, частью посмотреть, что там делается вообще. И за исключением нескольких дельно занятых минут, проведенных в лаборатории учителя гимназии, – минут, посвященных науке, разговору «не от мира сего», напоминавшему монашеский разговор в монашеской келье, – все, что я видел за пределами этой кельи, поистине меня растерзало; я никого не осуждаю, не порицаю, не могу даже выражать согласия или несогласия с убеждениями тех лиц «губернии», губернской интеллигенции, которую я видел, нет! Я изныл душой в каких-нибудь пять, шесть часов пребывания среди губернского общества именно потому, что не видел и признаков этих убеждений, что вместо них есть какая-то печальная, плачевная необходимость уверять себя, всех и каждого в невозможности быть сознающим себя человеком, в необходимости делать огромные усилия ума и совести, чтобы построить свою жизнь на явной лжи, фальши и риторике.
Я уехал из города, ощущая огромный кусок льду в моей груди; ничего не нужно было сердцу, и ум отказывался от всякой работы. И в такую-то мертвую минуту я был неожиданно взволнован следующей сценой:
– Поезд стоит две минуты! – второпях пробегая по вагонам, возвестил кондуктор.
Скоро я узнал, отчего кондуктор должен был так поспешно пробежать по вагонам, как он пробежал: оказалось, что в эти две минуты нужно было посадить в вагоны третьего класса огромную толпу новобранцев последнего призыва из нескольких волостей.
Поезд остановился; был пятый час вечера; сумрак уже густыми тенями лег на землю; снег большими хлопьями падал с темного неба на огромную массу народа, наполнявшую платформу: тут были жены, матери, отцы, невесты, сыновья, братья, дядья – словом, масса народа. Все это плакало, было пьяно, рыдало, кричало, прощалось. Какие-то энергические кулаки, какие-то поднятые локти, жесты пихающих рук, дружно направленные на массу и среди массы, сделали то, что народ валил на вагоны, как испуганное стадо, валился между буферами, бормоча пьяные слова, валялся на платформе, на тормозе вагона, лез и падал, и плакал, и кричал. Послышался треск стекол, разбиваемых в вагонах, битком набитых народом; в разбитые окна высунулись головы, растрепанные, разрезанные стеклом, пьяные, заплаканные, хриплыми голосами кричавшие что-то, вопиявшие о чем-то.
Умышленное «заговаривание» хорошими словами душевной неправды, умышленное стремление не жить, а только соблюсти обличье жизни, – впечатление, привезенное мною из города, – слившись с этой «сущей правдой» деревенской жизни, мелькнувшей мне в двухминутной сцене, отразились во мне ощущением какого-то беспредельного несчастия, ощущением, не поддающимся описанию.
Воротившись в свой угол, неприветливый, холодный, с промерзлыми подоконниками, с холодной печью, я был так подавлен сознанием этого несчастия вообще, что невольно и сам почувствовал себя самым несчастнейшим из несчастнейших существ. «Вот что вышло!» – подумалось мне, и, припомнив как-то сразу всю мою жизнь, я невольно глубоко закручинился над нею: вся она представилась мне как ряд неприветливейших впечатлений, тяжелых сердечных ощущений, беспрестанных терзаний, без просвета, без малейшей тени тепла, холодная, истомленная, а сию минуту не дающая возможности видеть и впереди ровно ничего ласкового.
Затопив печку сырыми дровами, я закутался в рваный полушубок и улегся на самодельную деревянную кровать, лицом в набитую соломой подушку. Я заснул, но спал, чувствуя каждую минуту, что «несчастие» сверлит мой мозг, что горе моей жизни точит меня всего каждую секунду. Мне ничего неприятного не снилось, но что-то заставляло глубоко вздыхать во сне, непрестанно угнетало мой мозг и сердце. И вдруг, во сне же, я почувствовал что-то другое; это другое было так непохоже на то, что я чувствовал до сих пор, что я хотя и спал, а понял, что со мной происходит что-то хорошее; еще секунда – и в сердце у меня шевельнулась какая-то горячая капля, еще секунда – что-то горячее вспыхнуло таким сильным и радостным пламенем, что я вздрогнул всем телом, как вздрагивают дети, когда они растут, и открыл глаза.
Сознания несчастия как не бывало; я чувствовал себя свежо и возбужденно, и все мои мысли тотчас же, как только я вздрогнул и открыл глаза, сосредоточились на одном вопросе:
– Что это такое? Откуда это счастие?Что именно мне вспомнилось? Чему я так обрадовался?
Я так был несчастлив вообще и так был несчастен в последние часы, что мне непременно нужно было восстановить это воспоминание, обрадовавшее меня во сне, мне стало страшно даже думать, что я не вспомню, что для меня опять останется все только то, что было вчера и сегодня, включительно до этого полушубка, холодной печки, неуютной комнаты и этой буквально «мертвой тишины» деревенской ночи.
Не замечая ни холода моей комнаты, ни ее неприветливости, я курил папиросу за папиросой, широко открытыми глазами всматриваясь в тьму и вызывая в моей памяти все, что в моей жизни было в этом роде.
Первое, что припомнилось мне и что чуть-чуть подходило к тому впечатлению, от которого я вздрогнул и проснулся, – странное дело! – была самая ничтожная деревенская картинка. Не ведаю почему, припомнилось мне, как я однажды, проезжая мимо сенокоса в жаркий летний день, засмотрелся на одну деревенскую бабу, которая ворошила сено; вся она, вся ее фигура с подобранной юбкой, голыми ногами, красным повойником на маковке, с этими граблями в руках, которыми она перебрасывала сухое сено справа налево, была так легка, изящна, так «жила», а не работала, жила в полной гармонии с природой, с солнцем, ветерком, с этим сеном, со всем ландшафтом, с которым были слиты и ее тело и ее душа (как я думал), что я долго-долго смотрел на нее, думал и чувствовал только одно: «как хорошо!»
Я успокоился: больше не было в моей жизни ничего такого; ненормальное напряжение памяти прекратилось, и я спокойно стал вспоминать, как было дело.
Так вот и предполагалось, что я, нигилист, буду делать ихним детям «определенное», хотя и ограниченное, узколобое миросозерцание, а они, родители, будут гулять по Парижу. Но решительно не знаю, благодаря какой комбинации случилось так, что дамы и дети в сопровождении компаньонки и какого-то старого генерала очутились где-то на морском берегу, а мужья и я остались в Париже «на несколько дней». Замечательно при этом, что и дамы, уезжая, были очень со мною любезны, говорили даже, что оставляют мужей «на мое попечение». Теперь я догадываюсь, что, кажется, и у дам были относительно меня те же взгляды и те же расчеты, которые вообще исповедовали все они относительно нигилистов, то есть, что хотя и туп, и дик, и ограничен, и окурки кладу чуть не в стакан с чаем, но что все-таки мое «ограниченное» миросозерцание заставит как Ивана Ивановича, так и Николая Николаевича вести себя в моем присутствии не так уж развязно, как это, вероятно, было бы, если бы они за отъездом жен остались в Париже одни с своим широким миросозерцанием. «Все-таки они посовестятся его!» – вот, кажется, что именно думали дамы, любезно оставляя меня в Париже с своими мужьями.
Сравнения всегда были не в пользу отечества.
Конец ознакомительного фрагмента.
Венера Милосская – древнегреческая статуя богини любви, найденная в 1820 году на острове Милосе.
Тяпушкин – герой цикла очерков «Волей-неволей» (1884).
Лувр – музей в Париже.
Образы
Герою припомнился жаркий сенокос. Ладная деревенская баба ворошит сено. Как гармонична она была! Она слилась и с солнцем, и с ветерком, который ей помогал ворошить, и с сеном, и с простором поля и неба. А вот уже другой, строгий образ молодой, печальной, замкнутой в себе девушки. Но ее горе не только собственное, а словно собрало печаль мира, и в нем тоже разлита гармония. Её можно найти во всем, если пристально вглядеться, уверяет Успенский («Выпрямила»). Краткое содержание рассказывает о высшей гармонии, которую древние умели и увидеть, и воплотить. А что может быть выше и гармоничнее Венеры Милосской, которую Тяпушкин видел двенадцать лет назад в Лувре?
Глеб Успенский — Выпрямила
В Тургенева Потугин сказал. «ВенераМилосская несомненнее принципов восемьдесят девятого года». Что значит это слово«несомненнее». На самом деле все стоят на одной линии. И принципы, и ВенераМилосская, и я, сельский учитель Тяпушкин. Вчера я ездил в губернский город и былудручен тем, что тамошнее общество совершенно не имеет никаких убеждений. Когда я ехал назад,поезд был остановлен на две минуты, чтобы посадить на него новобранцев. Меня поразила этасцена, которая подчеркивала несчастье каждой семьи, лишенной сына. Дома я стал думатьо прошлом и понял, что моя жизнь — череда неприятных воспоминаний. Во сне вдругя почувствовал счастье, но, проснувшись, не мог понять, какое воспоминание стало томупричиной. И тут предо мной предстал образ Венеры Милосской из Лувра.
Двенадцать лет назад я был в Париже учителем детей Ивана Ивановича Полумракова. Менясчитали нигилистом, но позволяли учить детей, потому как считали нигилистов не способнымипривить детям ничего плохого. В это время Париж отходил после войны и Коммуны. Мы сделаливывод, что основное различие России и Франции в том, что «их» человек остаетсячеловеком, даже поднося тарелки, а у нас лакейство — это черта. То жеи с женщинами развязного поведения. Присутствовали мы и на судах, где со всемикоммунарами разделывались без сожаления, но и без фальши. В чиновничестве Версаля тоженет фальши. В Лондоне мы тоже видели «правду», когда в ресторане подавали мясо безвсяких изысков. В Гринвиче мы попробовали знаменитый обед — «маленькую рыбку»,состоящий из рыбных блюд также без украшений.
Мы видели ужасающую нищету и ослепляющеебогатство, и все это только подчеркивало правдивость Лондона. В Париже нам стало скучно, мы без интереса ходили по выставкам. Насмотревшисьна английскую «правду» и на трупы коммунаров, олицетворявшие «правду»французскую, я утром пошел гулять в самом ужасном расположении духа и набрел на Лувр.Там я остановился у Венеры Милосской. Раньше я был похож на скомканную перчатку,а теперь меня будто бы наполнили воздухом. С того дня я часто стал приходить в Лувр,но никак не мог понять, как же скульптура способна «выпрямить» человеческую душу.Теперь я по-другому смотрел на предыдущие выводы. Какое может быть человеческое достоинствоу лакея. Прислуживать — это оскорбление человека в принципе.
Это не «правда»,это «неправда». Нет ничего естественного в каторжном труде. Человек этим изуродован.Я вспоминал стихи Фета «Венера Милосская». Фет не понял Венеры, воспевая в ней простоженскую красоту. Но скульптор не хотел демонстрировать красоту женского тела.Он не думал о поле, возрасте. Цель его была — выпрямлять скомканные души. Я, Тяпушкин, рад, что произведение искусства поддерживает меня в моем стремлении работать длянарода. Я не буду унижаться до той «правды», что увидел в Европе. Сохранитьдостоинство, будучи лакеем, банкиром, нищим, «кокоткой» — это все равно унизить себядо необходимости терпеть эти уродства.Через четыре года я снова был в Париже, но не пошел смотреть на Венеру Милосскую,потому как душа моя снова скомкалась, и я не думал, что она выпрямится.
А вот теперьздесь в глуши воспоминание о ней вернуло мне счастье. Я повешу себе ее фотографию, чтобыона меня ободряла..
Париж
Его приставили наблюдать, приглядывать за детьми и отвечать на их вопросы, на которые сами родители не могли найти достойного ответа. Но совершенно случайно Тяпушкин один забрел в Лувр. Глеб Успенский показывает его полную дремучесть и отупение от увиденных экспонатов.
Полемика с Фетом
Афанасий Фет с восторгом истинного поэта видит эту скульптуру. Она вдохновила его на проникновенные строки. Его эмоции очень ярки и не идут ни в какое сравнение с холодными рассудочными рассуждениями о том, что есть человек. Фет просто преклоняется перед красотой, созданной неизвестным мастером. Его переполняет чистый восторг перед совершенной гармонией, воплощенной в мраморе. Он тонко фиксирует минутное настроение и внушает читателю настроение от увиденного. Рассудочность — не его стихия.
Успенскому важно совсем другое — то, как произведение искусства преображает человека. До каких высот духа оно его поднимает. Персонаж Успенского в обрывках вспоминает стихотворение Фета, но не соглашается с ним. Он находит в Венере андрогинность, если говорить в современных терминах. То есть каждый человек, и мужчина, и женщина, увидит в ней свое, близкое, нравственное, возвышенное.
Таков рассказ «Выпрямила». Анализ говорит, что эти два различных суждения дополняют друг друга, хотя между ними идет полемика.
Уличная сцена. — Я возроптал на современность, — Сигары. — Коечто из газет: силы клерикалов; отправка рабочих в Филадельфию. — Студенческий конгресс. — Письма I. Мерже. — Г. Гамбетта. — Вообще довольно скверно, Письмо Ж. Занд к Луи Улъбаху.
